Всеволод Гаршин – слабость и мужество.

 Гаршин ворвался в русскую литературу со своими «Четырьмя днями» и полюбился современникам от Толстого и Тургенева до Салтыкова и Михайловского. А Иван Сергеевич вообще увидел в Гаршине своего преемника и прочил ему большую будущность. И не зря последний посвятил памяти мэтра свой «красный цветок».
 Гаршин был одним из тех писателей, в судьбе и личности которого трагически переплелись безумие времени, наследственная предрасположенность к душевной болезни и драма художника, пишущего, по его собственному признанию, кровью и обнаженными нервами. В стране писателей - пророков, бьющих в литавры и философствующих молотом, появился мягкий, деликатный и по-женски совестливый писатель, создатель русской новеллы.

 Каждая новелла Гаршина оставляет глубокий след, буквально впечатывается в душу читателя. Запоминается не сюжетом, не острым конфликтом или интригующим финалом, а особым стилем, физически переживаемым ощущением надвигающейся трагедии. Нет изысканной символичности или закодированной метафоричности в языке повествования, все просто, иногда подчеркнуто протокольно, но что-­то происходит, что держит тебя в напряжении…. Гаршин осознавал и тонко чувствовал неизбежность трагедии: «Писать для меня теперь – значит … через три­ — четыре года, может быть, снова попасть в больницу для душевнобольных»

 Процесс распада, раздвоения сознания, нарастающего безумия описан в «Красном цветке». Современники не раз указывали на автобиографичность этого рассказа. Психиаторы обращались к этому произведению, как к пособию для студентов.

 Красный цветок» определяет пограничное состояние между иллюзией, бредом и реальностью. Что есть мир? Знаковая реальность, которая сложилась в бреду сумасшедшего, или старая добрая объективная реальность, где вещи – это вещи, то есть действительность….

 Несомненно, подобный прием восходит к поэтике идеального Платона, Сократа. В основе мира реального лежит эйдос — прообраз высшего мира. Идея, которая в мире действительности проступает в грубой примитивной форме вещей. В этом смысле герой Гаршина может читать идеи, знаки, недоступные обычному человеку. Он наделен даром сверхчеловека в мире реальном видеть вечное, схватить эйдос – невыразимое и непостижимое. Как и Дон Кихот, он признает, что знание это книжное: «Человеку, который достиг того, что в душе его есть великая мысль, общая мысль, ему все равно, где жить, что чувствовать. Даже жить и не жить… Ведь так? … Что прежде достигалось длинным путем умозаключений и догадок, теперь я познаю интуитивно. Я достиг реально того, что выработано философией. Я переживаю самим собою великие идеи о том, что пространство и время – суть фикции. Я живу во всех веках. Я живу без пространства, везде или нигде, как хотите».

  Образ героя раздвоен – несчастный страдающий человек, сумасшедший, больной, шут, Дон Кихот, «борец со злом», избранный, мессия. Сам герой называл себя «бойцом со злом» и в то же время ночью, в часы просветления разума, он осознавал себя больным, понимал, что находится в сумасшедшем доме.
  На встрече отметили близость гаршиновского персонажа с Дон Кихотом, борющемся с несуществующим злом.

 Участники встречи согласились, что Красный цветок – самое автобиографическое произведение Гаршина, а образ главного героя- плоть от плоти автора. По сути своей эта новелла явилась прощанием художника с миром….
  Знакомые Гаршина отмечали, что он мог неожиданно помрачнеть и начать рассуждать, о том, как мало в этой жизни хорошего, предлагал странные способы, чтобы осчастливить человечество. Многие говорили, что он слишком рано начал стремиться к борьбе с неким «мировым злом». Эта борьба стала важной темой его творчества и закончилась трагично. Но в то же время, на встрече в клубе неоднократно отмечалось, что Гаршин, этот мягкий и женственный интеллигент, как на войне, так и в жизни многократно демонстрировал примеры подлинного мужества и героизма, вызывавшие уважение у современников.

Поэт, имевший несчастье родиться в эпоху и в стране, где отрицание сделалось синонимом умственной независимости, был создан для веры, и только вера в бесконечный идеал могла спасти его. Но мистическое чувство, как почти все люди его поколения, он считал трусливым отступничеством, рабством, возвращением к старым цепям. Роковая ошибка! Его душа, слабая и женственная, не вынесла мучительного раздвоения. Трагическое противоречие XIX века, которое мы уже видели в Толстом и Достоевском, — потребность верить и невозможность верить, в Гаршине дошла до последней крайности, до пределов безумия…

Незадолго перед смертью он прочел повесть Чехова «Степь» и с радостью приветствовал новый талант. Он искренно восторгался его непосредственным чувством природы, здоровьем, спокойною любовью к жизни, уверяя, что «Степь» как будто исцелила и на минуту заставила его позабыть страдания.

 Сегодня клуб был верен своим традициям – долго и ярко бурлил по поводу Гаршина и его новелл. Единства во мнениях не вышло. Для одних – Гаршин остался большим писателем малой формы, другие же не смогли увидеть в нем ничего особенного. Ну что ж, время все рассудит…