Томас Манн – вероятно самый значительный немецкий писатель ХХ века. Для немцев это такой своеобразный Толстой, монументальный и глыбообразный, крайне важный для их национальной самоидентификации. Читался он всегда не просто, однако сегодня, во времена непрерывно возрастающих скоростей и обмеления духовного ландшафта человечества проза его все более утяжеляется, поражая гранитной избыточностью и монотонностью повествования. Еще Пастернак отмечал: «Там, где писатель выбирает, какое слово из десяти использовать, Манн использует все десять». Назвать увлекательным Манна крайне трудно его язык чеканит тексты ровно, флегматично и временами нудно. Поневоле вспоминается: Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова; Иаков родил Иуду и братьев его; Иуда родил Фареса и Зару от Фамари; Фарес родил Есрома; Есром родил Арама; Арам родил Аминадава; Аминадав родил Наассона; Наассон родил Салмона.. Зачем это все? Не знаю как вы, но я всегда с некоторой досадой пробегал глазами эти строки, понимая, что подобная пономарская монотонность повествования притупляет и уводит восприятие от главного к второстепенному, от духа к букве. Однако, там где тема повествования глубоко затрагивает Манна – там он подлинный большой художник во всех смыслах этого понятия. В полной мере это касается Смерти в Венеции – шедевра и визитной карточки немецкого писателя. Клуб на встрече 23 декабря рассматривал несколько новелл, но особо остановиться хочется именно на Венеции. Тема щекотлива и глубоко лична для ее создателя. Пятидесятилетний известный писатель – Густав Фон Ашенбах едет в Венецию, чтобы развеяться от монотонного течения жизни на адриатическом курорте. Ашенбах обращает внимание на четырнадцатилетнего польского подростка Тадзио и внезапно понимает, что этот мальчик завладел полностью его мыслями и чувствами. Созерцание и любование человеческой красотой постепенно становятся для него наваждением и приводят к смерти.
Гомоэротичность Томаса Манна не является секретом для исследователей его жизни и творчества. В своих дневниках он пишет о нескольких серьезных переживаниях соответствующего свойства. Однако, никогда созерцание не переходило в обладание, оставаясь лишь мощным сгустком творческой энергии, вдохновляющей творца.
На формирование писателя Манна оказали наибольшее влияние Гете, Ницше, Толстой и Достоевский. Разбирая «Смерть в Венецию», на встрече была упомянута работа Фридриха Ницше -»Рождение трагедии из духа музыки», где ее автор предлагает две концепции эстетического переживания: аполлоническое и дионисийское. Первая – гармония, порядок, мера и контроль, вторая – хаос, экстаз, опьянение и разрушение. Человек культуры, дисциплины, традиции и духа – Ашенбах, живший под девизом «продержаться» словно сжатый кулак, попав в гомоэротическую зависимость от Тадзио, не может противостоять опьянению страсти, которая кидает его в воронку хаоса, откуда нет выхода. Писатель теряет контроль над собой и погружается в бездну…
На встрече вспоминалась повесть Толстого «Смерть Ивана Ильича». Духовный переворот под воздействием обстоятельств переживают и Ашенбах и Иван Ильич, однако, что называется, почувствуйте разницу в качестве изменений…..
Смерть в Венеции пропитана многоуровневым символизмом. Место действия, думается, выбрано не случайно. Самый необычный и искусственный город в европейской цивилизации, по сути обречен перед природной стихией. Вопрос лишь времени. В широком смысле Венеция – метафора Европы, культуры, человека. Закат не за горами…
Манн – плоть от плоти своего народа и ее культуры. Он любит, гордится и превозносит немецкую мысль, поэзию, музыку. Чтит добродетельность, дисциплину, труд и бытовой комфорт. Изучать Манна – значит изучать эволюцию германского духа в самой драматичный период европейской истории. В новеллах прописан особый тип манновского героя – маленького-человека. Одинокий, ощущающий свою заброшенность и оставленность в мире, этот человек живет напряженной, глубокой внутренней жизнью, стараясь нести покой в сердце и отсутствие злобы на внешний мир. Он понимает, что центр бытия в нем, а не вне и не жалуется на внешние обстоятельства. Согласимся, что такой тип героя отличается от башмачкиных и дядьваней и к нему стоит присмотреться.
В 1945 году Манн, получая американское гражданство, произносит речь – «Германия и немцы». Он пытается быть правдимым, говоря о своей стране и ее народе, а основной источник этой правды видит в пути самопознания. Он говорит, что в результате личного внутреннего опыта познал таинственную связь немецкого характера с демонизмом: «Там, где высокомерие интеллекта сочетается с душевной косностью и несвободой, там возникает черт».
Манн говорит об абстрактности отношения немцев к миру, замечая, что даже в педантичном, неловком профессоре присутствует гордыня превосходства над миром своей глубиной. Абстрактно-спекулятивная составляющая в немцах всегда была выше общественно-политических притязаний, а само понятие «свобода» всегда было направлено против внешнего мира и борьбу с ним. Свобода по-немецки – быть немцем и только немцем. На его условиях.
Манн приходит к парадоксальному выводу: немецкая культура c ее музыкой, философией, романтизмом явились причиной трагических событий в Европе первой половине ХХ века.
Он выступает инициатором покаяния немцев, ратует за космополитизм.
Клуб дружно отметил смелость, честность и глубину произведения Томаса Манна, единодушно отметив, что «Смерть в Венеции» — подлинный шедевр мировой литературы.
Ниже приводятся несколько мнений членов клуба по заявленной тематике:
Томас Манн — — фигура, в том числе и для русской литературы важная чрезвычайно. В своё время диссертацию по Манну готовил мой отец, поэтому обращаюсь к этой фигуре я не без некоторого трепета. И здесь самое важное среди коротких манновских произведений, конечно, — — «Смерть в Венеции». Во-первых, в каком-то смысле, она — — предтеча набоковской «Лолиты». И, если бы Манн довёл всё до логического конца, была бы покруче «Лолиты». Другая важная тема — — трансляция греха в область духа. Недаром обращается Манн к греческой философии. Ведь герой мысленно и во сне совершает то, что не решается совершить во плоти. Но меньше грех от этого не становится. Интересно, что в фильме Висконти даже не пытается подступиться к кульминации новеллы — — фантасмагорическому сну, в котором совершается радение «чужому богу». Из мелочей. Неожиданной для меня явилась некоторая антипатия к русским, которые являются в новелле побочными персонажами. Сами они пассивные, бородатые и враги полякам, а женщины у них вялые. Служанка изображена рабой. Чуть больше симпатии у Висконти. Но у него русские — — купечески-клюквенно-трафаретные. А одетая как дама высшего света русская женщина поёт заунывную степную песню. И никто не знает, что прямо сейчас начнётся Великая Война, которая перевернёт эту затхлую европейскую жизнь до основания.
Михаил Владимиров
В новелле «Смерть в Венеции» тема греха завела героя Густава Ашенбаха в тупик. Он оказался бессильным разрешить свою коллизию влюбленности в мальчика Тадзио без потери для своего Я. Попытка Густава омолодиться указывает на его бессилие. Созерцание в модусе любования как правило стремится в воображении или явно переступить пропасть ведущую к тирании обладания. В этом грех. Любование должно быть бескорыстно, как мы любуемся красотой заката. Иначе грех похоти накажет переступившего. Томас Манн не решает эту проблему и потому его герой обречён погибнуть.
Евгений Анучин
Да, внешне так и выглядит. Простираю греховные устремления моралиста Ашенбаха, совести германского народа 19 века, на судьбу всего немецкого народа, всей Германии, мы видим, что ныне Германия перешла ту границу, которую не осмеливался перешагнуть Моралист. Провидец Т. Манн, зная силу слова, показал это через сновидение, падение человека осуществил в оргической картине совокупления всех со всеми. Ныне это стало действительностью для немцев. Смогут ли немцы выбраться из этой ямы — смогут, если примут православие, будут опираться на Русский дух и пойдут за Россией.
П.И. Кутенков
Скрепя сердце преступаю собственный принцип — не переносить нашу дискуссию в эпистолярный жанр, обесценивая таким образом ценность живого общения. Тем не менее:Вчера в нашей дискуссии возобладала неверная, даже опасная точка зрения — что решение проблем нравственности возможно путем перевода жизни их модуса «обладания» в модус «бескорыстного созерцания». Опасность такого подхода двоякая:
Во-первых, происходит выхолащивание существования человека, бытие превращается в бесплодное созерцание.
Во-вторых, происходит своего рода консервация греха, вместо его преодоления. Густав Ашенбах «зависает» в своем полугреховном состоянии, замыкается в сосуде своего греха.
Положительным выходом для героя, возможно, была бы сублимация «тирании обладания» в тирании творческого обладания — в создании литературных произведений, посвященных предмету вожделения.
Дмитрий Балтайс
