26 ноября в клубе впервые за его многолетнюю историю обсуждалось литературное наследие Михаила Зощенко. Все кто жил в СССР вне всякого сомнения помнят блистательные выступления артистов советской эстрады по его рассказам. От Игоря Ильинского до Александра Филиппенко. Яркое, искрометное впечатление оставил и фильм Л.Гайдая, снятый по новеллам Зощенко.
Однако, насколько читабелен, актуален и интересен автор в наши дни клубу предстояло разобраться сегодня. И здесь, признаться по правде, автору от участников встречи досталось на орехи. Его стиль, манера изложения, выбор тем и однообразность повествования смутили всех присутствующих и вызвали глубокое отвращение у многих. Понятно, Зощенко явился бытописателем эпохи первых лет жизни молодого советского государства. И в языке зощенковских героев прослеживается сложный синтез языка вчерашних крестьян, матросни, криминального элемента и полуобразованного мещанства, разбавляющего речь плакатно-лозунговыми оборотами. До определенной степени это любопытно и даже смешно. Однако, в мире зощенковских героев совсем не существует разницы между всеми этими монтерами, молочницами, управдомами, докторами, инженерами и прочими аристократками. Их мир одинаково пошл, незамысловат и примитивен. Конечно «зощенковский язык» не явился его изобретением, на таком языке общались в коммунальных квартирах культурной столицы страны (не говоря об остальной ее части). Но он его первый расслышал, систематизировал и вывел в литературное пространство. И в этом, вне всякого сомнения, его заслуга.
О 20-х в нашей стране написано немало книг – свидетельниц времени. В памяти встают произведения Булгаковва, Ильфа и Петрова, Алексея Толстого, Л.Леонова, Платонова и др. Остановимся на первых двух по причине сатирической близости к Зощеко. В «Собачьем сердце», например, на фоне швондеро-шариковского мира встает мир знаний и культуры Преображенского и Борменталя. Согласимся, что от сравнения этих миров выигрывает как произведение в целом, так и читатели. Да и в пролетарских визитерах Преображенского — товарищах Пеструхине, Жаровкине и Вяземской под началом все того же Швондера легко узнаются знакомые типажи. Та же примерно ситуация и с «Двенадцатью стульями»; новая обывательско-нэпманская Русь познается на контрасте с бывшим предводителем уездного дворянства, бывшим священником и обаятельным жуликом. У Зощенко же контрастов нет, весь мир безлик, мазан одним цветом и говорит на чудовищном языке. Роман Гуль в эмиграции, анализируя творчество Зощенко, пишет статью о гибели всего благородного и прекрасного в России, признавая, однако, в зощенковском голом смехе русскую природу. Природу «грядущего хама», ставшего из ничего «всем».
Зощенко писал и творил, когда писали и творили, доводя до совершенства культуру и стиль русского языка Бунин, Набоков, Платонов и Шолохов. Конечно же «зощенковский» язык и стиль имеют право существовать, однако признаем, что сам автор застрял в «своем» языке и практически не эволюционизировал. Его основная заслуга, думается, состоит в привлечении массового внимания полуграмотного населения к литературе и выработке у него привычки к чтению. А для этого, что называется, все средства подойдут… Новым читателям требовалась новая литература про новую жизнь, написанная понятным, узнаваемым языком на близкие темы. Вспомним, что Чехов тоже в свое время начинал с юмористических «Осколков» и «Будильника», чьи тиражи многократно превышали тиражи толстых литературных журналов. Однако ему хватило ума и таланта, чтобы понять несовершенство подобного творчества при всей его популярности и в итоге из сатирика превратиться в большого русского писателя.
Особой темой можно отметить зощенковскую хандру. Всю жизнь, пожалуй, за исключением периода службы на фронтах первой мировой, он был склонен к длительной, опустошительной депрессии. Хандра была его жалом во плоти, но вот парадокс: — именно зощенковской хандре мы обязаны появлению сатирика Зощенко. Во истину – смех сквозь слезы. Из-за хандры же начались гонения и травля. В 1943-м в журнале «Октябрь» публикуется повесть «Перед восходом солнца», в которой Зощенко, проникнутый учениями Фрейда и Павлова, делится с читателями жизнью, желая освободиться от «бесов». Детали повести столь специфичны, что идеологическая цензура не смогла обойти ее вниманием. Особенно с учетом того, что в это же самое время идет битва за Сталинград и решаются судьбы мира и человека. Зощенко вспоминают все грехи: «пошлость», индивидуализм, безыдейность, упоение безнравственностью. Его обвиняют в том, что он не заметил войны, ничего не сказал о ней. А в завершение предлагают «или перестроиться или убираться ко всем чертям». Перестроиться писатель-сатирик так и не смог, а покаянные письма в адрес Сталина и Жданова ничего не изменили. «Меня никогда не удовлетворяла моя позиция в литературе, я стремился изображать положительные стороны жизни, но так и не смог»: — пишет он Сталину уже в 1946-м и вновь не удосуживается ответа. Хандра все больше сковывает Зощенко и сопровождает его вплоть до смерти в 1958-м.
И все же, несмотря на отвратительность травли Зощенко, одноклубники с редким единодушием признали нежизнеспособность большей части его литературного наследия. Конечно зощенковский мир героев и языка всегда будет интересовать исследователей, изучающих эпоху раннего СССР. Она ярка и уникальна по-своему. Однако широкая читательская аудитория для Зощенко потеряна навсегда. Аншлаги и огламуренные Камеди-клабы ставят на конвейер своих новоявленных сатириков и артистов, призванных развлекать скучающую столичную публику.
